ГЛАВА XVIII
Путешествовать на почтовых из Петербурга в Москву, это значит испытывать несколько дней сряду ощущения, пережитые при спуске с «русских гор» в Париже. Хорошо, конечно, привезти с собою английскую коляску с единственной целью прокатиться на настоящих рессорах по этой знаменитой дороге - лучшему шоссе в Европе, по словам русских и, кажется, иностранцев. Шоссе, нужно сознаться, содержится в порядке, но оно очень твердо и неровно, так как щебень достаточно измельченный, плотно утрамбован и образует небольшие, но неподвижные возвышенности. Поэтому болты расшатываются, вылетают на каждом перегоне, на каждой станции коляска чинится, и теряешь время, выигранное в пути, где летишь в облаке пыли с головокружительной скоростью урагана. Английская коляска доставляет удовольствие только на первых порах, вскоре же начинаешь чувствовать потребность в русском экипаже, более приспособленном к особенностям дороги и нраву ямщиков. Чугунные перила мостов украшены императорским гербом и прекрасными гранитными столбами, но их едва успевает разглядеть оглушенный путешественник - все окружающее мелькает у него перед глазами, как бред больного.
Внешность, осанка и характер моего фельдъегеря напоминают мне на каждом шагу дух, господствующий в его стране. Когда мы подъезжали ко второй станции, одна из наших лошадей зашаталась и, обессиленная, упала. К счастью, кучер сумел сразу остановить остальную тройку. Несмотря на то, что лето на исходе, днем стоит палящий зной, и от жары и пыли нечем дышать. Я решил, что у лошади солнечный удар и что она умрет, если сейчас же не пустить кровь. Подозвав моего фельдъегеря, я достал из саквояжа футляр с ветеринарным ланцетом и предложил немедленно им воспользоваться, чтобы спасти жизнь несчастному животному. Но фельдъегерь ответил мне со злобной и насмешливой флегматичностью: «Не стоит того, ведь мы до станции доехали». С этими словами, не удостоив взглядом издыхающую лошадь, он пошел на конюшню и заказал новую запряжку. Русским далеко до англичан, издавших закон против жестокого обращения с животными. Мой фельдъегерь не поверил бы в существование такого закона.
Впрочем, зачем говорить о животных, когда и с людьми обращаются как со скотами? Вот еще один пример. Ямщик, довезший меня до станции, где я пишу эти строки, в чем-то провинился при отъезде и навлек на себя гнев старшего по рангу товарища. Последний сбил его, почти ребенка по возрасту, с ног, затоптал сапогами и осыпал градом ударов. Тумаки были основательные, потому что я издали слышал, как гудела под ними грудная клетка потерпевшего. Когда же, наконец, истязатель утомился, избитый поднялся на ноги, не произнеся ни слова, бледный и дрожащий, поправил г» лосы, ответил поклон своем грозному начальнику и легко вскочил на облучок, чтобы помчать меня со скоростью четырех или пяти миль в час. Император делает семь миль в час. Железнодорожный поезд с трудом угнался бы за его коляской. Сколько людей должно быть избито, сколько лошадей пасть, чтобы достигнуть такой поразительной быстроты передвижения! И так все сто восемьдесят миль кряду! Говорят, что невероятная скорость езды в открытой коляске вредит здоровью: немногие легкие могут безнаказанно рассекать воздух с такой стремительностью. Правда, телосложение императора таково, что он выносит все решительно, но его более хрупкий сын уже испытывает на себе вредное влияние подобных физических упражнений.
В двух часах езды отсюда я встретился с одним знакомым мне русским, посетившим одно из своих имений и возвращавшимся в Петербург. Мы остановились на минуту, чтобы обменяться несколькими словами. Осмотрев подробно мою коляску, русский вдруг разразился смехом.
- Посмотрите сюда, - сказал он, указывая на оси, рессоры, чеки и прочие части экипажа, - они не доедут до Москвы в целости и сохранности. Иностранцев, желающих путешествовать в своих экипажах, постигает всегда одна и та же участь: они выезжают, как вы, а возвращаются в дилижансе.
- Но русские мне говорили, что это лучшее шоссе в Европе, и я им поверил на слово.
- На нем не хватает некоторых мостов и некоторые участки чинятся. Не раз приходится сворачивать с шоссе, чтобы переезжать по временным мостам с торчащими во все стороны бревнами. И иностранные экипажи неизменно ломаются в таких случаях.
- Моя коляска сделана в Англии и испытана в больших путешествиях.
- Нигде не ездят с такой быстротой, как у нас. Коляски раскачиваются подобно кораблю в сильную бурю. Получается комбинированная качка - боковая и килевая, и только построенные в России экипажи могут противостоять такому испытанию.
- Вы разделяете старый предрассудок, будто тяжелые и массивные экипажи - самые прочные, но это неверно.
- Счастливого пути! Если ваш доберется до Москвы, вы будете правы. Не забудьте написать!
Едва я распростился с этим мрачным пророком, как одна из рессор лопнула. Случилось это недалеко от станции. Вот вам и первая задержка. Заметьте, что мы сделали только восемнадцать лье из ста восьмидесяти. Я предчувствовал, что предстоит отказаться от удовольствия быстрой езды и уже выучил русское слово «тише», противоположное тому, что всегда говорят русские путешественники.
По дороге уже попадались крестьянки с более красивыми лицами, чем в Петербурге. Фигуры их по-прежнему оставляют желать много лучшего, но цвет лица здоровый и свежий. Очень портит их обувь - грубые, высокие сапоги, совершенно скрадывающие форму ноги. Можно подумать, что они пользуются обувью своих мужей.
Дома похожи на виденные мною по дороге в Шлиссельбург, но не все столь же изящны. Вид у деревень однообразный. Они представляют собой два ряда бревенчатых изб, правильно расставленных на некотором расстоянии от большой дороги. Избы сложены из грубо обтесанных бревен и повернуты коньком крыши к улице. Все они похожи одна на другую, но, несмотря на это унылое однообразие, деревни производят на меня впечатление достатка и даже некоторой зажиточности. От них веет спокойствием сельской жизни, вдвойне радующим после Петербурга. Деревенское население не кажется особенно веселым, но и не имеет такого несчастного вида, как солдаты или петербургские чиновники. Из всех русских крестьян меньше всего страдают от отсутствия свободы: они сильнее всех порабощены, но зато у них меньше тревог [101].
Дом, в котором я пишу, отличается элегантностью, представляющей собою разительный контраст со скудостью окружающей природы. Это в одно и то же время и почтовая станция, и гостиница, похожая на дачу богатого частного лица. Потолок и стены расписаны в итальянском стиле, нижний этаж состоит из нескольких просторных зал и напоминает провинциальный французский ресторан. Мебель обита кожей, стулья с соломенными сиденьями имеют опрятный вид. Везде расставлены большие диваны, могущие заменить кровати, но я по горькому опыту знаю, как опасно ими пользоваться, и даже не рискую на них садиться. Почтовые станции такого рода, хотя и менее изысканные, устроены на протяжении всего пути из Петербурга в Москву и содержатся за счет правительства.
«В России нет расстояний», - говорят русские и за ними повторяют все путешественники. Я принял это изречение на веру, но грустный опыт заставляет меня утверждать диаметрально противоположное: только расстояния и существуют в России. Там нет ничего, кроме пустынных равнин, тянущихся во все стороны, насколько хватает глаз. Два или три живописных пункта отделены друг от друга безграничными пустыми пространствами, при чем почтовый тракт уничтожает поэзию степей, оставляя только мертвое уныние равнины без конца и без края. Ничего грандиозного, ничего величественного. Все голо и бедно, кругом - одни солончаки и топи. Смена тех и других - единственное разнообразие в пейзаже. Разбросанные там и тут деревушки, становящиеся, чем дальше от Петербурга, тем неряшливее, не оживляют ландшафта, но, наоборот, усугубляют его печаль. Избы - груды бревен с деревянной крышей, крытой иногда соломой. В этих лачугах, вероятно, тепло, но вид у них прегрустный. Напоминают они лагерные бараки, с той лишь разницей, что последние внутри чище. Крестьянские же клетушки грязны, смрадны и затхлы. Кровати в них отсутствуют. Летом спят на лавках, идущих вдоль стен горницы, зимой - на печи или на полу вокруг печи. Отсюда следует, что русский крестьянин всю жизнь проводит на бивуаке. Домашний комфорт этому народу неизвестен.
Головной убор крестьян своеобразен и по форме похож на гриб. На ногах у них по большей части самодельная плетенка, привязанная к ногам перекрещивающимися веревками. Такой обувью приятней любоваться на статуях, чем видеть ее в повседневном употреблении. Античная скульптура дает нам понятие о древности так называемого «лаптя».
Крестьянки по-прежнему встречаются редко: из десяти встречных не больше одной женщины. Костюм их обличает полное отсутствие кокетства и напоминает собою пеньюар без намека на талию. Почти все ходят босиком, только самые зажиточные щеголяют в уже описанных мною сапогах. На голове они носят платки или туго стянутые куски полотна.
Но не одни крестьянки пренебрегают своей наружностью. Я видел русских «дам», путешествующих в самых невозможных туалетах. Сегодня утром на одной из станций, где я остановился позавтракать, встретил я целую семью, знакомую мне по Петербургу. Там она живет в одном из дворцов, которые русские с такой гордостью показывают иностранцам. У себя дома эти дамы были разодеты по последней парижской моде. Но на постоялом дворе, где они меня нагнали благодаря новому несчастью, приключившемуся с моей коляской, это были совсем другие женщины. Я их едва узнал, ибо феи превратились в ведьм. Представьте себе, что молодые особы, которых вы до сих пор встречали только в большом свете, вдруг появились перед вами в костюме Сандрильоны - какой там, гораздо хуже: без шляп, с грязными, похожими на салфетки, косынками на голове, в засаленных капотах, в стоптанных туфлях, шлепающих при каждом шаге. Положительно, можно было поверить в колдовство.
Элегантных путешественниц сопровождал целый штат прислуги обоего пола. Эта челядь, кутавшаяся в отвратительные оборванные салопы, слонялась повсюду и производила адский шум, довершавший картину бесовского шабаша. Все кричало, визжало, бегало взад и вперед. Везде пили, ели с жадностью, способной отбить аппетит у самого голодного человека. Между тем дамы не забывали, жеманясь и гримасничая, жаловаться мне на царствующую на станции грязь - точно они имели право претендовать на чистоту. Мне казалось, что я попал в цыганский табор. Впрочем, цыгане не выдают себя за любителей опрятности.
Я забыл упомянуть об одном довольно странном обстоятельстве, поразившем меня в начале поездки.
На всем протяжении от Петербурга до Новгорода я заметил вторую дорогу, идущую параллельно главному шоссе на небольшом от него расстоянии. Эта параллельная дорога снабжена изгородями и деревянными мостами, хотя и сильно уступает главному шоссе в красоте и, в общем, значительно хуже его. Прибыв на станцию, я попросил узнать у станционного смотрителя, что обозначает эта странность. Мой фельдъегерь перевел мне объяснение смотрителя. Вот оно: запасная дорога предназначена для движения ломовых извозчиков, скота и путешественников в те дни, когда император или особы императорской фамилии едут в Москву. Таким образом, августейшие путники ограждаются от пыли и прочих неприятностей, которые могли бы их обеспокоить или задержать в том случае, если бы большая дорога оставалась доступной для всех в момент высочайшего проезда. Не знаю, не посмеялся ли надо мной станционный смотритель. Впрочем, он говорил с очень серьезным видом и, по-видимому, находил вполне естественным, что государь захватывает почтовую дорогу в свое полное распоряжение в стране, где монарх - это все.
Людовик XIV, говоривший: «Франция - это я!», останавливался, чтобы дать дорогу стаду овец, и в его царствование возчик, пешеход и нищий, повстречавшись в пути с принцами крови, повторяли им наше древнее изречение: «Большая дорога принадлежит всем!» Дело не в законе, а в способе его применения. Во Франции нравы и обычаи во все времена вносили известный корректив в политическое установление. В России те же нравы и обычаи преувеличивают все недостатки последних при их применении на практике,так что следствия становятся еще хуже, чем самые принципы. Двойная дорога кончается в Новгороде и не доходит до первопрестольной столицы России.
